Ты не на шутку разревелся.

Твоя правда.

Томми подходит и протягивает обе ладони, Ахиллес сует морду и засасывает их – втягивая все до крошки.

Последний раз это произошло в мае, и Томми наконец сдался. Он ухаживал за всеми животными, за всеми поровну, а для Ахиллеса мы еще покупали зерна, сена и сметали всю морковь в конном квартале. Рори, вопрошая, кто сожрал последнее яблоко, знал, что оно досталось мулу.

В тот раз – полуночный южак мел по улицам, по районам. И принес голоса поездов. Я уверен, что это мула и взбудоражило, и мы никак не могли его унять. Даже когда к нему выбежал Томми, Ахиллес отбросил его; он упорно ревел, вытянувшись под сорок пять градусов, а над ним крутился зонт сушильного столба.

– Сахарницу? – спросил Томми у Клэя.

Но в тот раз Клэй ответил: «Нет».

Рано.

Нет, в ту ночь Клэй вышел во двор, и прищепка лежала на его бедре, и сначала он просто стоял с мулом рядом, а потом потянулся медленно вверх и остановил вращение рамы с веревками. Он потянулся еще медленнее и положил другую руку мулу на морду, на эту сухую потрескавшуюся пустошь.

– Все хорошо, – сказал ему Клэй. – Уже утихло…

Но Клэй лучше кого бы то ни было знал: есть вещи, которые никогда не уходят. И даже когда Томми, не послушавшись брата, выбежал с полной сахарницей и Ахиллес всосал весь песок – сахаринки налипли вокруг ноздрей, – смотрел мул все равно только на Клэя.

Видел ли он очертания предмета у него в кармане?

Может быть, но, вероятно, нет.

Но одно я при этом знаю определенно – этот мул был совсем не дурак: наш Ахиллес всегда знал.

Он знал, что это – тот пацан Данбар.

Тот самый, который ему нужен.

В то время мы часто бегали на кладбище, к зиме и в зиму.

По утрам становилось все темнее.

Солнце взбиралось нам на спину.

Однажды мы забежали на Эпсом-роуд; Суини оказался человеком слова: трейлер исчез, но сарайчик умирал на своем месте.

Мы улыбнулись, и Клэй сказал:

– Кармление.

Пришел июнь. Я уже серьезно стал думать, что Ахиллес умнее Рори, потому что того опять отстранили. Он правил прямиком на исключение; его стремления вознаграждались.

Я вновь встретился с Клаудией Киркби.

В этот раз волосы у нее были короче, едва заметно, и в ушах у нее блестели чудесные сережки в виде легких стрел. Серебряные, слегка покачивались. Стол ее покрывали разбросанные бумаги, со стены смотрели знакомые мне плакаты.

На сей раз беда оказалась в том, что в школе появилась новая учительница – тоже молодая, – и Рори выбрал ее в жертвы.

– Что ж, выходит так, – рассказала мисс Киркби, – что он таскал виноградины из завтрака Джо Леонелло и бросал их в классную доску. И попал в учительницу, когда та обернулась. Засветил прямо в белую блузку.

Уже тогда, ее вкус к словам.

Я стоял, я зажмурил глаза.

– Знаете, правда, – продолжала она, – по-моему, учительница слегка драматизирует, но такого мы, конечно, терпеть не можем.

– Имела право рассердиться, – сказал я, но тут же сбился.

Я заблудился в бежевости ее блузки, в рисунке ее складок и волн.

– В смысле, ведь это надо угадать…

Возможны ли у блузки приливы и отливы?

– Повернуться в самый момент… – сорвалось у меня с языка, и тут же я опомнился. Какой промах!

– Вы хотите сказать, что это ее вина?

– Нет! Я…

Она меня отчитывает!

Клаудия уже собрала со стола работы. Улыбнулась мне мягко и примирительно:

– Мэтью, не волнуйтесь. Я понимаю, что вы не это имели в виду…

Я сел на изрисованный стол.

Обычные подростковые художества: вся столешница в членах.

Как тут можно устоять?

И в тот момент она замолчала и пошла на безмолвный отчаянный риск – именно тогда я впервые почувствовал, что влюблен.

Она положила ладонь мне на локоть.

Ладонь была теплая и узкая.

– По правде говоря, – сказала Клаудия, – здесь каждый день творятся вещи куда хуже, но что касается Рори, есть еще один момент.

Она была на нашей стороне и показывала мне это.

– Это его не извиняет, но он страдает – и он пацан.

И в следующий миг она меня добила одним махом.

– Права я или не ошибаюсь?

Оставалось ей только подмигнуть, но она этого не сделала, и спасибо ей, потому что она процитировала кое-что слово в слово и тут же шагнула прочь. И тоже села – на стол.

Нужно было чем-то ответить.

– Знаете… – сказал я и с трудом проглотил слюну.

На водах ее блузки установился штиль.

– Последним, кто мне так говорил, был отец.

В беге надвигались какие-то перемены.

Грустные, но больше для меня.

Вся зима прошла как обычно: мы бегали на Бернборо, пробегали по улицам, я потом – на кухню пить кофе, а Клэй отправлялся на крышу.

Когда я включал секундомер, обнаруживалась неудобная проблема.

Самый кошмарный тупик для бегуна: старался он все больше, но бежал не быстрее.

Решили было, что не хватает адреналина; мотивация резко просела. Куда еще стремиться, выиграв на штате? До начала сезона оставались еще месяцы: неудивительно, что он впал в летаргию.

Клэй, однако, не спешил меня слушать.

Я уговаривал.

– Ну давай, – наседал я, – давай, Клэй. Ну, что бы сделал Лиддел или Бадд?

Я должен был понимать, что слишком с ним миндальничаю.

В первое исключение я брал Рори с собой на работу: договорился об этом с боссом. Три дня ковровых покрытий и половой доски, и я увидел определенно, что аллергии на работу у этого парня нет. Каждый раз он как будто жалел, что день окончен.

Наконец он бросил школу, уже насовсем. И мне пришлось их почти умолять.

Мы сидели в кабинете директора.

Он проник в лаборантскую и стащил бутербродницу.

– Они там и так слишком много едят, – объяснил он. – Это ж я им только лучше, блин, сделал!

Мы с Рори – по одну сторону стола.

Клаудия Киркби, миссис Холланд – по другую.

На мисс Киркби – темная юбка и голубая блузка, в чем была миссис Холланд, уже не вспомню. Помню только ее седины, как бы прилизанные, мягкость морщин у глаз и брошь на кармане слева: фланелевый цветок, символ школы.